Редакция журнала «Лиterraтура» в литературной гостиной домодедовской библиотеки

Ты наступаешь на виноградину,
она лопается под подошвой твоей летней туфли.

Я бросаю тебе мяч,
ты не успеваешь ни схватить,
ни увернуться.

Располагайся, я пойду украду
пару свечек из ближней церквушки.
Проведём здесь время до восхода.
Когда начнёт светать, ложись
и закрой голову руками,
а главное – ни звука.
В полдень – точка слепоты,
тогда и сбежим.
Ну, ты же сам просил показать тебе
современное искусство.
В общем, я пошла.
Можешь сесть за рояль и спеть себе.
Закончи через пять минут –
я не должна услышать.
А ты не должен видеть клавиши.
Когда принесу свечи,
не смей взглядывать в сторону рояля.
Мы будем ужинать,
как делают все порядочные люди при свечах,
и каждый, как подобает,
будет смотреть в свою тарелку.
После ужина у нас есть выбор:
потушить свечи
и не найти друг друга
или не тушить –
ждать, пока сами погаснут.

***

Будь мне авианосцем, я тебе – истребителем. Ты
дашь пристанище, топливо, вооружение. Я,
засыпая, устала крушить их тщедушные груди
и реветь, вырываясь из хлынувшей на борт воды.
Я устала от зависти их, провожающих в небо
и открыто желающих, чтобы подбили меня.
Будь их воля – в живот бы стреляли, когда поднимаюсь.
Ошибись я хоть раз – добивали бы вместе с врагами.
Так зачем возвращаться с победой опять и опять,
если некуда с ней возвращаться? И просто висеть
на остатках горючего над ледяным океаном.
Дай мне веру, зажги мне хоть пару сигнальных огней –
и со всей безрассудностью под ноги брошу бессмертье.
Лишь позволь засыпать головой у тебя на груди,
ей без страха доверившись мощью своей безоружной
и обветренным носом по-детски уткнувшись в неё.

***

В бархатном поле мой дядя поставил вышку:
– Девочка будет. Пусть учится видеть вперёд,
Близкое зрение чаще всего и врёт.
А поселения до горизонта выжгу.

И, обернувшись покровом семейных легенд,
Исчез навсегда, аферист и финансовый гений.
С пустующей вышки его сумасшедших везений
Звучало раз в год отчуждённое “This is the end…”

Я с детства сбегала туда, хоть потом пороли,
Из-под ладони смотрела, как даль горит.
Внутри на опорах – из книг и журналов Магритт,
Площадка вся в цифрах – шифровки, счета, пароли?

Под крышей однажды нашла именной каракал,
Имя – моё. Заплакала, ниже глядя –
На мелкую подпись вдоль по стволу: твой дядя,
Который сегодня – считай, что тебя разыскал.

Напротив курка: Везение – родич риску.
С другой стороны: Испытывать – лучше (Чейз).
Да знаю я, знаю! Если бы не исчез,
Как бы любил ты рыжую авантюристку,

Лишь у тебя учившуюся всему –
И не имеет значения, что понаслышке.
Я дольше обычного не уходила с вышки,
Видя вперёд: подарок с собой возьму.

БОРИС КУТЕНКОВ

Вот всё, что осталось: безбытность, серебряный жмых;
сквозь речи дымящийся воздух не видно живых,
ни грустного взмаха врагу, ни сложенья доспеха;
в ореховых зарослях дымный глядит адресат,
стоит близоруко – и смотрит на вечность назад,
как в нём прорастает печаль – золотая прореха;
из опыта лепет латается – сон золотой,
в бессилье сливается с вечностью слово любое,
всемирное зренье – с надмирной ура-слепотой,
и музыка медленно входит в его пулевое.

Вот всё, что осталось – прищуренный взгляд наугад:
минута – и песня летит, не встречая преград,
она – молодая Эдита, пластинка, помеха:
прыщавая юность, скольженье поверхностных ран,
пока не сольются в один музыкальный изъян,
наличный, представший под лупой для пущего смеха.
Секунда – и, за руки взявшись, пойдут наравне:
тот – выпустит рыбу взрослеть в горловой глубине,
другая – взлетит, прошумит, обожжёт, закипая;
ни сорных основ черновых, ни тетрадного шва, –
как Отче светло наработал, как старость права! –
и песня плывёт, неделимо плывёт, как живая.

***
На побывку вернулся из смерти солдат,
слышит голос весёлого Бога:
«Ты откуда, детина, и скоро ль назад?
Что за думу несёшь мимо вех, мимо дат?
Видишь злато – греби на дорогу».

Отвечает солдат: «Ничего не возьму,
не хочу ни горчащего млека,
ни болящего сердца впридачу к нему,
ни надёжной тюрьмы, ни побега;
ни гордыни босяцкой, ни щедрых даров –
хоть от Бога они, хоть от века.
Я давно уже музыка, вечность без слов,
и не надо мне прав человека.

Человек шевелит золотым плавником,
прячет тайну вблизи уловимо,
держит флягу с вином и семейный альбом,
создаёт из ребра двойника на потом,
как запасы на чёрную зиму.
У него – без конца и без края тоска,
всё – творенье руки, осыпанье песка,
вновь беда без конца и без края;
мне же в чашу – любая водица с лица,
а к чему прикоснусь – всё бессмертье, пыльца,
невеликая пыль золотая.

Человек разевает бессмысленный рот,
обживает печаль, как тетрадку без нот,
бьёт ножом в родниковое брюхо;
у меня же – безводье звенит и поёт,
а едва позову – подступает народ,
эти полчища зренья и слуха.

Я попробовал счастье – да скучно оно:
невод с рыбкой одной, неглубокое дно,
по-соседски глядит близоруко;
всё отдал – и не жаль разбазаренных дней,
берегу лишь зарубку от крепких цепей
да прозренье смертельного звука».

***
Вот человек – несмываемый белый грим,
вот нерождённые дети летят за ним,
общей бедой обступают, единым светом;
пепел, я ветер, как слышно, приём-приём, –
вот и уходим дружно – вдвоём, втроём,
и говорим посмертно:

– Видишь, теперь я – зиянье, земля в огне,
космос в руке, долгожданное ниоткуда;
змейкой, как доллар, сжимаюсь, расту в цене,
некому слышать – вот и пою повсюду;
космос омоет седые мои виски,
так прорастаю – неслышные колоски,
завтра детей принесу в золотом конверте,
именем запишу на осколке моей тоски,
что не бывает смерти.

Так вырастаю – расщелина и надлом,
нету меня – и, значит, живу в любом;
а наяву – основанье для слёз и смеха:
просто стоишь под грозой, человек-дурак, –
если б не музыка, смутный её зигзаг,
не золотая её прореха.

***
Дане Курской

Смотри, пока небесный доллар высится
и клонится к закату рубль земной,
как жизни ослепительной бессмыслица
горит себе за тоненькой стеной;
с ней крошечная речь на убыль катится,
но если медлит срок и жжёт строка, –
жив человек – и с ним его невнятица
пророка, псалмопевца, дурака;
есть человек – и в нём его агония:
он мелет чушь, кутит, лежит ничком;
из сора прорастает мова горняя
просфорой под блаженным языком;
из нищеты заборной опыт лепится,
нет слепоте ни края ни конца,
но жив певец – и цепок взор-нелепица
кретина, ясновидца, мудреца.
Ещё пошлёт корыто в утешение
ему уплывших рыбок хоровод –
за тщетность всех надежд и мятежей его,
за ложный шаг от берега вперёд;
за то, что все осколки станут золотом
в бессильной нескудеющей руке,
за немоту небес и кровь-пособницу
на плодовитом косном языке.

АНДРОНИК РОМАНОВ

Как ты заходишь, говоришь,
Не называя произносишь.
Прощай Париж! И ты паришь
И тонким пальчиком выводишь